К ИСТОКАМ СЛАВЯНСКОЙ СОЦИАЛЬНОЙ ТЕРМИНОЛОГИИ

(семантическая сфера общественной организации, власти, управления и основных функций)

При наличии целого ряда работ (и глав в соответствующих общих сочинени­ях) , касающихся славянской социальной терминологии в диахроническом аспекте, тем не менее проблема не может считаться решенной или даже при­близившейся хотя бы к достаточно подробному описанию на функциональ­ном уровне. Начиная с Мейе, проявлявшего явный интерес к социальной стороне индоевропейской и славянской лексики, сложилось представление о несколько вырожденном характере славянской системы обозначений, ко­торые если и имеют индоевропейские этимологии, будто бы изменили свою функцию. Основная причина возникновения подобной точки зрения заклю­чалась в преимущественном внимании к отдельным словам с ориентацией на некоторые хорошо известные по древним текстам традиции (древнеин­дийскую, древнегреческую, италийскую), в которых с особой тщатель­ностью представлена терминология, относящаяся как к общей идее власти в целом, так и к отдельным социальным группам и рангам. Нередкая ошибка заключалась в том, что не находя в славянских языках соответст­вий некоторым ключевым терминам этих развитых традиций, из этого де­лали вывод об утрате или видоизменении в славянском соответствующих слов. Этот вывод мог быть верен в отношении отдельных "атомов", но не всей системы в целом, во-первых, потому что в ней в свою очередь со­хранились некоторые уникальные архаизмы, утраченные в названных тра­дициях, во-вторых, потому что переименования или переосмысления могли не менять основной концептуальной схемы. Всего же важнее то, что раньше и не ставился вопрос о том, какая из отдельных сохранившихся систем от­ражает исходную индоевропейскую традицию с большей верностью. Во вся­ком случае сейчас можно утверждать, что структура римского общества эпохи царей  (уже испытавшего большое этрусское влияние) или древнеиндийской царской власти, как она восстанавливается на материале эпоса и некоторых текстов царских ритуалов, отражает продвинутый и сильно отличающийся от своего источника тип. Скорее можно думать о том, что индоевропейский источник позднейших социальных структур по своему характеру мог приближаться к тем схемам, которые восстанавливаются, с одной стороны, по материалам реконструкции древнеславянского соци­ального устройства, в ряде важных деталей подтверждаемого гораздо более поздними (но типологически аналогичными) примерами сходной общест­венной организации, в конечном счете восходящими к общеиндоевропейс­кой   (ср. сербскую задругу, восточнославянскую общину или мир и т.д.), с другой стороны, по конкретным фольклорным текстам и сохранившимся ритуалам типа свадьбы, где как бы оживают и сублимируются исконные архаические основы социального устройства, причем сами источники соот­ветствующего ритуала словно включаются в эту идеализированную соци­альную структуру.

Прежние исследования были в значительной степени обречены на неуда­чу, поскольку лингвистические данные рассматривались как комментарий к весьма приблизительным и неточным представлениям о социальной структуре индоевропейского общества. При этом не учитывалась эволюция слов и вещей, при которой термин обладал некоторой независимостью по отношению к менявшейся социальной действительности и поэтому мог соответствовать реалии, взятой в самых разных стадиях ее развития. Царь может пониматься не в соответствии с такими поздними фазами, как ми­кенская греческая, подвергшаяся существеннейшим влияниям, шедшим из восточно-средиземноморского круга и определившим в большой степе­ни значение таких терминов, как wanaka, pasirewa, rawaketa (т.е. #άναξ-, βασιλεύς, λα#αγέτας),  которые обозначали три разные царские функции, а вообще как обозначение носителя некоей социальной функции, преиму­щественно ритуальной и не зависящей от степени развития других социаль­ных и семиотических структур, в которые она встраивается. Кроме того, и данные известных традиций часто оценивались с известным завышением: например, те детали, относящиеся к царю (rāja-), которые удается восста­новить в ведийской традиции, рисуют гораздо более примитивную картину с более обнаженной функциональностью каждого места в системе и мень­шей развитостью овеществленных знаков (отсутствие реального дворца и т.п.). Для этого периода наименование оказывается центральным: любой человек, к которому оно относится, тем самым и выполняет эту функцию. В этом смысле номенклатура царских и жреческих функций является раз­новидностью тех же классификационных систем, которые определяли стра­тегию человека в мире и обществе.

Дело не столько в оценке соотносительной роли каждой из развитых тра­диций для индоевропейской реконструкции, сколько в том, каков кон­кретный вклад каждой традиции в восстановление исходной (уже достаточ­но диалектно и социально дробной) ситуации (в этом смысле название "первоначальной" индоевропейской общности нуждается в значительных оговорках). Применительно к развитым традициям типа уже названных или кельтской, где исходная система, во-первых, институализирована, т.е. уже выведена из ряда естественной эволюции, а, во-вторых, оказалась от­крытой к включению многочисленных более поздних элементов, особенно существенны данные, относящиеся к эволюции во времени, которые дают возможность вскрыть максимальные потенции каждого элемента и тем са­мым подчеркнуть динамический аспект эволюции, связанный с избытком информации (а тем самым и энтропии), требующим значительно более строгого отбора и более далекой или глубокой реконструкции. Славянская традиция, напротив, отличается живым характером еще не институализированных форм и относительно большей близостью к исходной диалектной индоевропейской системе: при возможности включения и в нее многих но­вых элементов или переосмыслении старых они все же продолжали функ­ционировать в прежних рамках, не меняя существенно смысла исходной социальной структуры.

Для ее диахронической интерпретации поэтому кроме общетипологичес­ких сопоставлений с традициями примерно того же материального круга и уровня развития нужны иногда сравнения с наиболее хронологически да­лекими этапами вплоть до ностратических, чаще же всего — обращение к определенным диалектным системам внутри праиндоевропейской общ­ности.

Описываемая ниже ранняя праславянская система, многие черты кото­рой (восходящие, в свою очередь, к индоевропейскому) продолжают со­храняться вплоть до совсем недавнего времени, типологически отличалась самодовлеющим характером пространственно и количественно (демогра­фически) весьма ограниченных (и поэтому мобильных при переселениях единиц, внутри каждой из которых осуществлялись все основные социальные функции (религиозно-магически-юридическая, военная и экономичес­кая) . Эти социумы при дифференциации функций еще не закрепляли их в вертикальной иерархии рангов. Сама социальная структура, являвшаяся одновременно еще и биологически замкнутой группой, понималась как последнее звено в структуре космической, причем было возможно выведе­ние особенностей социальной структуры из общих принципов космобиоло­гического устройства. Этим был обусловлен и параллелизм социума и кос­моса, мифологического и других семиотических кодов. Это нашло выраже­ние и в исключительной полифункциональности терминов, каждый из ко­торых наряду с социальной коннотацией имеет и много других. Тем самым приходится иметь дело с ситуацией, когда единый с точки зрения членов этого архаичного социума термин передается современным исследователем как набор нескольких метаязыковых обозначений. Самый этот паралле­лизм, закрепленный в языке и обрядах, сыграл консервирующую роль, за­крепляя архаическую структуру. Сохранению этого архаического принципа социальной организации и связи соответствующей терминологии с космо­биологической способствовали и обстоятельства истории расселения сла­вян. Они оказались в существенной изоляции от древних культурных цент­ров, прежде всего от Средиземноморья (и более восточных областей), а их ближайшими соседями были балты, сохранявшие (как отчасти и германцы до их контактов с Южной Европой) по существу ту же социальную струк­туру.

Описанные характеристики этой системы ниже рассмотрены на примере терминов, полифункциональных в соответствии с ее особенностями, но ставших позднее ядром и собственно социальной терминологии по мере ее становления. При этом берутся термины, относящиеся к важнейшим мо­ментам социальной структуры, но еще не ставшие технически специализиро­ванными и поэтому замкнутыми (как в институализированных системах) и застывшими.

Уже наиболее древний слой славянской лексики позволяет проследить, каким образом элементы, обозначающие члены биологической (полово-возрастной) классификации, начинают формировать новую классифика­ционную систему социальной терминологии. Для первой их этих классифи­каций характерно, что она базируется на двух ведущих принципах, которые описывают человека как биологическое существо, связанное со сферой при­роды, и являются ключевыми в масштабе жизненного цикла человека. Пер­вый из принципов — пол — предполагает двучленное деление на мужскую и женскую половины (причем актуальность этого членения приобретает особое значение в тот период жизненного цикла человека, который характе­ризуется максимальными биологическими потенциями; для других перио­дов различение мужского и женского менее актуально, часто выступает в неполном, смазанном виде, а иногда и вовсе игнорируется). Второй прин­цип — возрастной — предполагает более дробное членение, определяемое разными фазами в развитии жизненной (плодородной) силы, которые и составляют в сумме жизненный цикл человека (показательно, что номен­клатура этих фаз ориентирована прежде всего на описание эволюции муж­ской жизненной силы и является, следовательно, "андроцентричной" по преимуществу, хотя, разумеется, существуют и параллельные, правда, менее самостоятельные и четкие "женские" классификации фаз жизненного цикла).

Анализ целесообразно начать со второй категории случаев, которая до­статочно полно и детально документируется как языковыми фактами, так и данными социальной антропологии. Для славянской традиции возрастная градация  (иерархия), сохраняющая актуальные связи с ее мифопоэтически­ми истоками, обнаруживает до сих пор довольно многочисленные следы в крестьянской среде, где особенно наглядно проявляется ориентация на ма­лый   (годовой)  и большой   (жизненный) циклы. Сам жизненный цикл, вся протяженность жизни от рождения до смерти, обозначалась у славян словом *vékь, которое вместе с тем относилось и к обозначению вечности, т.е. не­коей предельной временной протяженности. Оба эти значения, отсылающие к архаичной концепции замкнутого временного круга и параллелизма жиз­ненного века и вечности, так или иначе отражены во всех группах славян­ских языков. Ср. ст.-слав. ВѢКЪ 'вечность', 'αιών', но и 'время жизни', 'aetas', болг., макед. век, с.-хорв. виjек,  век, словен. vek, чеш. věk,   слвц. vek, польск. wiek;   русск., блр. век, укр. вiк. Будучи общим обозначением всего жизненного цикла (ср. *věkovati 'прожить весь век, всю жизнь'), сло­во *věkь вместе с тем может обозначать и обе его границы — нижнюю (ср. русск. от века 'с рождения', 'с самого начала' и параллели в других славян­ских языках)  и верхнюю (русск. до века 'до смерти', 'до самого конца'). Вместе с тем слав. *věkь обозначает не только замкнутый временной круг, но такой же замкнутый круг в пространстве   (ср. макед. век как 'мир, свет', подобные же примеры в старославянском и т.п.), из чего не делали соответствующих выводов, а именно не предполагали, что слово *věkь   мог­ло означать некий идеальный (т.е. отмеренный и организованный в соответ­ствии с некиим общим законом пространственно-временной континуум, в котором и развертывается жизнь человека);   к идеальности самой схемы Věk'а ср. постоянно фиксируемые зазоры между должным и реальным в многочисленных выражениях типа русск. умер до века (т.е. до положенно­го срока), пережить свой век   (т.е. жить сверх положенного срока), веку наставлять   (т.е. удлинять срок жизни против положенного) и т.п. Но věkь не только пространственно-временная рамка жизни, но и сама жизнь, жиз­ненная сила, воплощающаяся в жизненном веществе, — в поколениях лю­дей (ср. лит. viekas 'жизненная сила, жизнь', vykis 'жизнь' и т.п.), определя­емых рождением их, ростом, возрастом. В этом смысле особенно показа­тельно точное соответствие между слав. *věkь и лит. vaikas 'ребенок,      дете­ныш' (ср. также ниже о *čьlo/čelo-/-vekь)  и т.п., которое должно понимать­ся как обозначение реализовавшейся жизненной силы  (в этом смысле зна­чение прусск. waix,    woykello 'работник, слуга, батрак' отражает более позд­ний этап проецирования старого понятия на плоскость социальных отноше­ний) .

Этот континуум человеческой жизни членится чередой поколений на воз­расты (или на поры) в соответствии с фазами плодородящей жизненной си­лы. Само слово возраст (например, в русском языке) обозначает не только конкретное прибавление (прирост) жизни (рост человека, размеры живот­ного, см. СРНГ 5, с. 29) и не только абстрактное обозначение любого "воз­раста", но и специально возраст по преимуществу, пору наибольшей жизнен­ной силы, возмужалости (ср. в возрасте быть/стать /, до возраста лет, до зрелого возраста: Когда кормили меня до возраста лет, то кормите и до уса. Там же 5, с. 29; ... кто царскую собаку найдет..., если старый — до жиз­ни пенсею будет получать, если младый — до возрасту будет поить-кормить. Там же). То же может быть сказано и о более архаичном праславянском термине *pora, продолжающем в свою очередь древний индоевропейский термин, употреблявшийся, между прочим, и в языке архаичного "предпра­ва", о чем уже не раз писалось раньше (ср. работы Пальмера и др.). Ср. русск. человек в поре, во всей поре, в полной поре, в самой поре (Даль), т.е. в зрелом возрасте; а также порато 'сильно, много, весьма' и т.п., паратый, порный 'возмужалый, взрослый, во всех годах, зрелый, поспелый и готовый', во всей поре, 'здоровый, крепкий, сильный, дюжий, матерой, де­белый, жирный, дородный' (Даль).

Есть основания думать, что в славянской культурно-языковой традиции выделялись четыре основных поры, или возраста человеческой жизни, соот­ветственно четыре стадии жизненной (мужской) силы. Подобная схема воз­растных групп (классов) хорошо известна в огромном количестве тради­ций, в частности, в целом ряде индоевропейских. Иногда она выступает в несколько трансформированном виде, как, например, в древнеиндийском учении о четырех возрастах. В других случаях схема представлена в чистом виде. Так, в "Киропедии" (т. 2) Ксенофонта при описании детства Кира излагается пространственная проекция этой схемы: площадь в царской сто­лице разделена на четыре части, которые заняты мальчиками до 16 лет (παίδες), юношами от 17 до 26 лет (έφηβοι), взрослыми мужами от 27 до 52 лет (άνδρες τέλειοι), старцами с 52 лет (γέροντες). Ф.В.Кениг на основа­нии авестийских и древнеперсидских клинописных данных реконструиро­вал не только подобную же четырехчленную схему возрастных групп, но и языковые обозначения каждой из этих групп. Любопытно, что сходная схе­ма предполагается и сообщением Аристотеля об έλεύθέρα αγορά в Фессалии, около Краннона, разделенной на части в соответствии с возрастными груп­пами населения ("Политика" VI, 12). Но правдоподобность аналогичной древнеславянской схемы удостоверяется не только и не столько типологи­ческими параллелями (часть которых, однако, может оказаться генетичес­ки унаследованными отражениями общего индоевропейского источника), сколько данными самой славянской традиции (в частности, особыми ритуа­лами, отмечающими переход-посвящение в следующую возрастную группу, меной функций и соответственно общего статуса посвящаемого, разного рода символическими атрибутами, включая одежду, украшения, особые знаки и т.п.). Едва ли будет ошибочным утверждение, что предполагаемые четыре возрастных класса у славян в древности кодировались соответствен­но элементами *orb- (*orbę), *jun- (*junoxъ, "*junoša, *junakь, *junьcь, *junačь, *junota), *mØž- (mØžь), *star- ('starьcь, *starikъ и т.п.). Несомненно, что в от­дельных славянских традициях появлялись и некоторые другие обозначе­ния для отдельных из здесь указанных групп (ср. парень в русском), но приведенные обозначения бесспорно являются и общеславянскими и пра­славянскими. Особого замечания заслуживает еще один термин, который можно было бы счесть элементом возрастной классификации и который из­вестен всем славянским языкам — *mold- (*moldę, *mold-enьcь). Однако ни в одной из известных традиций младенец, т.е. новорожденный ребенок, как и ребенок в самом раннем возрасте, во всех отношениях зависящий от ма­тери, не является членом особого возрастного класса и тем более особой социальной структуры (семантическая мотивировка этого обозначения, вскрываемая этимологией, обнаруживает такие значения, как 'мягкий, нежный, слабый', отсылающие к мотиву неполной или не вполне надежной оформленности, включенности в череду жизненных поколений; ср. лат. mollis < *moldvis 'мягкий', др.-ирл. meldach 'мягкий, нежный', др.-инд. m˜dú- ‘то же' др.-греч. ἀμαλδῦνω 'размягчать, ослаблять и т.п.) . Другое дело, когда *mold-enьcь употребляется для обозначения действительно возраст­ной группы (ср. чеш.тládenec, 'юноша, холостой мужчина', польск. młodzian 'юноша', словен. mladenac 'юноша' и т.п. или с.-хорв. младенци 'молодо­жены', макед. младенци то же и др.). И еще два наблюдения над элементом *mold-, подчеркивающие его исключительность в славянском: только в сла­вянских языках этот элемент обозначает возрастную характеристику (*moldъ 'молодой') и только "mold-enьcь из всех других возрастных обо­значений, кажется, лишен вторичных социальных коннотаций. Иное дело — поздние случаи описательного типа, связанные с *mold- как обозначением возрастной группы. Ср. др.-русск. молодший 'низший по званию, общест­венному и имущественному положению' (Ярослав ... поя съ собою мужи новгородьскыя моложьшая. Новг. 1ая летоп., 236/1477/; И поцелова крестъ владыка Феофилъ, и посадники, и тысяции, и весь Великий Новгород, ста­рейшии люди и моложьшии люди, от мала до велика. Пск. летоп. II, 58; ср. молодшая дружина), молодь 'младшая дружина' (а Черныя клобукы и молодь свою пустиша напередъ до Переяславля. Ипат. летоп., 379), моло­дии, молодые то же, молодый 'низший по званию' (От княза Ярослава ко рижаномъ, и к болшимъ и к молодым, и кто гоститы, и ко всЪмъ, путь вашь чистъ есть по моей волости. Грам. Новг. и Пск. 57/1266—1272/; А хрестьяномъ ... лутчим людемъ, и середнимъ, и молодым, розводить по тому жъ... Арх. Строева I, 352/1551/) , молодецъ 'лицо, ведавшее сбором пошлины с производства пива' и т.п. (ср. Словарь русск. языка XI—XVII вв., вып. 9, 248-251).

В отличие от *moldę, *mold-enьcь, все другие действительные обозначения возрастных групп параллельно выстраивают и особый ряд социальных тер­минов, упорядоченных в рамках иерархии общественных функций.