К ИСТОКАМ СЛАВЯНСКОЙ СОЦИАЛЬНОЙ ТЕРМИНОЛОГИИ

(семантическая сфера общественной организации, власти, управления и основных функций)

Первая возрастная группа, названия которой ложатся и в основу ряда социальных терминов, обозначается *orb-(ę-)   'ребенок'. Под этой катего­рией в отличие от *mold-(ę)   как термина первоначально с биологической коннотацией имелся в виду главным образом имущественно-правовой ас­пект. Зависимость от взрослых (от возрастного класса родителей) особен­но  отчетливо выступает в  критической ситуации смерти одного из них, когда   ребенок,   обозначаемый   производными   от   и.-е.  *orbho -     (др.-гр. ορφανός 'осиротевший', др.-арм. orb 'сирота') предстает прежде всего обездо­ленным (лат. orbus 'лишенный'), слабым (др.-инд. arbha-   'маленький,  сла­бый ребенок'), несчастным   (ср. не-доля, не-счастье, у-богий и т.п.) : хет. arpuŭant-, лув. arpuwanni- 'несчастливый', arpa-š 'неудачник'    (КВо   XIII   260 I 12) . Дальнейшее развитие значений термина и самой обозначаемой им со­циальной категории зависело от типа той более иерархически структуриро­ванной системы, в которую она включалась. При складывании вертикаль­ной структуры  рангов, имущественные права которых регулируются бо­лее высокой инстанцией, сирота может получить права наследника и тем са­мым включиться в дальнейшее прохождение возрастного цикла в качестве более самостоятельного равного другим члена. Эта ситуация лучше всего отражена в кельтском  (др.-ирл. orbe м.р. 'наследник', ср. р. 'наследство', галльское личное имя Orbius) и германском (гот. arbi, др.-англ. ierfe,  др.-в.-нем. arbi 'наследство' при др.-исл. erfi 'поминки',    удостоверяющее    связь статуса сироты со смертью родителя, отраженной в ритуале поминок). Та­ким образом, неслучайно то, что сирота как объект имущественной и пра­вовой опеки возникает только при возникновении раннегосударственных форм  (ср. среднеегипетские и переднеазиатские надписи III —II тыс. до н.э., где забота о сиротах перечисляется среди главных обязанностей царя-прави­теля). Из хронологически поздних, но пространственно и лингвистически близких к славянским параллелей следует особо отметить введение специ­альных глав о сиротах и вдовах в текст так называемой Помезанской Прав­ды,  регулирующей   правовые  отношения среди древних пруссов. Нужно предполагать, что ранее вопрос об этих категориях обездоленных не вставал и был частным делом. С имущественно-правовой точки зрения при парном патриархальном браке судьба вдовы после смерти мужа оказывалась такой же, как и судьба сироты. Можно думать, что ее будущее положение, для ин­доевропейского обозначаемое производным от другого термина со значени­ем обездоленности, лишенности (др.-инд. vidhavā при слав. *vьdova,      прус. widdewū ср. лат. uiduus 'пустой' и т.п.), позднее так же, как и положение сироты, могло измениться двояким образом в зависимости от структур, в которые они включались. Объединение сирот и вдов показывается лит. našlė 'вдова', našlaitis 'сирота', от индоевропейского названия 'смерти, рока'.

При   складывании   другого типа иерархических структур, замкнутых пространственно ограниченными рамками хозяйственной единицы   (дома в широком смысле), сирота включается в состав иерархически построенной большой семьи, где он занимал наименее значительное положение. Статус домашнего работника, служителя отражен в ст.-слав. РАБЪ, РОБЪ, болг. роб, с.-хорв. роб, словен. rob, чеш. rob 'раб'   (в др.-чеш. rob обозначал     не только потомка, но и наследника под несомненным влиянием социальной структуры германо-кельтского типа), ср. также др.-арм. arbaneak     'слуга'. Те, кого обозначали словом *orb-, существенно отличались по своему стату­су от раба в античной цивилизации   (по типологии Гельба сопоставимого только с рабством в южных штатах  Северной Америки до войны за осво­бождение негров: только в южных штатах и в античных государствах рабы воспроизводились в следующих поколениях). Они были работниками в пределах домового хозяйства, лишенными ряда социальных и ритуальных привилегий, выполняли разного рода работу (ср. ст.-слав. РАБОТА 'δουλεία', РАБОТЬНИКЪ 'servus', болг. работа  'работа', с.-хорв. работа   'барщина', словен. rabota, чеш. словац. robota 'барщина' при др.-в.-нем. arabeit    'работа, тягота'). Типологическое отличие праславянской ситуации от античной не позволяет отождествить противопоставление свободный — раб в античном обществе с противопоставлениями свободный (*ljudinъ, ср. лат. liber,    греч. ‘έλεύθερος’, бург. liūdi как обозначение статуса независимого и полноправ­ного члена коллектива) — несвободный, равный (*orvьnъ, прус. arwis,    хет. arawa-, лик. arawa- 'свободный от феодальной повинности')   — неравный, за­висимый работник (*orb-) — независимый работник. Члены этих оппозиций по-разному маркированы и поэтому не полностью налагаются друг на дру­га. В праславянском, как и в исходном общеиндоевропейском, различались свободные (полноправные) и несвободные, равные и неравные, но не было различия работ и нерабов (вопреки бытующей до сих пор в научной литера­туре ошибочной точке зрения) . Последнее противопоставление сложилось лишь на материале индоевропейских языков античности, вторичным обра­зом  использовавших  индоевропейские  термины  и   их переосмысливших (ср., например, лат. erus 'хозяин раба' < * esHos, др.-хет. e«ḫa« 'хозяин     до­машнего работника, слуги; бог по отношению к царю' и т.д.). Данная типо­логическая характеристика праславянского  (как и праиндоевропейского и ранних  индоевропейских,  подобных древнейшему  хеттскому)   общества, включавшего  категорию домашних зависимых работников   (но не рабов в античном смысле)   представляется весьма важной для определения его социально-экономической структуры.

Если для развитого античного общества, согласно его собственному са­мосознанию, выделяются три категории 'орудий' (лат. instrumentum) : 'немые' (mutum), 'полуговорящие' (semi-vocale, домашние животные), 'говорящие' (рабы), то в типологически более ранних обществах различие могло проходить между немыми пассивными вещами, неговорящими, но активными домашними животными (ср. их описание в хеттской архаичес­кой молитве как тех, которые ртом 'не говорят' — ÚL memiškanzi, латыш. męmie gari 'немые духи, домашний скот'), маленькими детьми (ср. слав. *ot-rokь 'ребенок, раб', от *rekti 'говорить', к внутренней форме ср. лат. in-fans, чеш. nemluvňatko от nemluvně 'грудной младенец') и членами друго­го иноязычного коллектива  (немых =   немцев, которые могли быть взяты в плен и обращены в наиболее низко стоящих членов коллектива даже по сравнению с домашними работниками; аналогичная ситуация имела место и тогда, когда попадал в плен славянин, откуда связь его этнического наз­вания с наименованием раба в ряде западноевропейских языков, ср. типо­логически исследованную в свое время Н.С.Трубецким связь этнонима ле­легов, позднейших лаков с обозначением раба во многих северо-восточно-кавказских языках при положении соответствующего социального термина lulaḫḫi 'лелег' ниже домашнего работника и работницы в иерархических пе­речислениях членов домашнего хозяйства начиная с матери, отца, детей и далее к домашним работникам и иноязычным ḫabiru 'хабиру' и lulaḫḫi). В этой типологически ранней структуре типа праславянской или хеттс­кой (а также навахо и т.п.) различие между предметами-орудиями, с одной стороны, животными и маленькими детьми, — с другой, заключается не в даре речи (которого они все лишены), а в дифференциальном признаке пассивный — активный. Маркированное значение признака выражалось в общеиндоевропейском (а возможно, уже и в ностратическом, судя по дра­видской параллели) с помощью особого суффикса *-nt- (ср. позднее его употребление как общеиндоевропейского суффикса активного причастия и как хеттского показателя эргативности, переводящего любое название среднего рода в обозначение активного деятеля — субъекта переходного или активного глагола). След этого древнего значения при его возрастной специализации можно видеть в праславянском использовании *-ę- < *-ent- в названиях детенышей животных и детей человека, ср.   *mold-ę-, *orb-ę и т.д.    .

В отличие от подобных обозначений самого младшего возрастного клас­са, стоящего на нижней грани полноправного коллектива и включаемого в последний в определенных ситуациях и скорее в плане будущего, следую­щий класс, именуемый праслав. *jun- (а также и некоторыми производными от уже упомянутых корней), обозначает молодого человека в полноте при­родных сил и при этом ритуально наделенного социальными функциями, прошедшего инициацию, в результате которой он как герой волшебной сказки приобретает статус полноправного члена коллектива. Славянские диалекты дают  весь спектр значений от силы плодородия  как таковой (в частности, как и в других индоевропейских языках, по отношению к домашним животным, особенно 'бычку' и 'телке', ср. с.-хорв. j'унац, jуница, др.-чеш. junec, пол. juniec, полаб. jaunac,.н.-луж. junk и т.д.)   до ритуализо­ванных обозначений перешедшего в новый возрастной или свадебный класс (русск. юнец, юница 'новобрачные' только в свадебных песнях, болг. юнак 'молодожен, новобрачный' и т.д.), героя, воина (с.-хорв. jунак с соответ­ствиями в других южнославянских языках), наконец, совокупности входя­щих в данный возрастной класс (*jun-oša,   *įun-ota и др.) и самого возраста (*jun-ostь). Объединение мотивов молодожена и воина в образе юноши в ритуализованной форме выступает в таких обрядах, как свадебные. Исходя из ритуализованных употреблений термина, связывающих его с обрядами типа инициации, и из его этимологии (*HÓ-éŭ- > авест. уи- 'вечность':     *HéÓ-и-, лат. ae-u-om 'век', гот. ai-w-s 'время,   вечность',   греч.   αί-#ev      'всегда', αίων 'сила жизни, источник жизненной энергии'; также 'временной период, эон', др.-инд. āyu- 'жизненная сила') он относился первоначально к периоди­чески возрождающейся жизненной силе (к вечному возвращению), к риту­ализации проявления этой силы в определенном возрасте живых существ вообще и человека в частности. В этом смысле жених и невеста на свадьбе являются персонификацией этой вечной молодости.