26 июля 1951 года в Новгороде работница местного мебельного комбината Нина Акулова нашла первую древнерусскую берестяную грамоту. Молодая женщина, подрабатывавшая на Неревском раскопе, получила денежную премию, а мировая наука — бесценный артефакт.
Стоял знойный безветренный день, жёсткий солнечный свет проникал в каждую полость, каждую микротрещину на бревенчатом настиле мостовой XIV века. В Новгороде, в квартале на Дмитриевской улице, шли раскопки невиданного размаха. Отвалы высились как терриконы угольных шахт. Вскрыв участок площадью около трёхсот квадратных метров, археологи точно определили направление древней улицы и её название — Холопья. Значимых находок с начала работ, стартовавших 12 июля 1951 года, им попалось немного; порадовали только две свинцовые печати XV века: посадничья и архиепископская.
Нина Акулова лишь случайно, краем глаза, заметила кусок коры в щели между двумя плахами настила. Вытащив, отбросила в сторону как мусор. Но затем подобрала.
«Это был плотный свиток бересты. На его поверхности сквозь грязь просвечивали чёткие буквы, — рассказывает в книге «Берестяная почта столетий» академик Валентин Янин. — Свою находку Акулова передала начальнику раскопа Гайде Андреевне Авдусиной. А та окликнула Артемия Владимировича Арциховского, на чью долю пришёлся главный драматический эффект. Оклик застал его на расчищаемой древней вымостке, которая вела с мостовой Холопьей улицы во двор усадьбы. И стоя на этой вымостке, как на пьедестале, с поднятым пальцем, он в течение минуты на виду у всего раскопа не мог, задохнувшись, произнести ни одного слова, издавая лишь нечленораздельные звуки. Потом не своим голосом выкрикнул: «Премия — сто рублей!» И потом: «Я этой находки ждал двадцать лет!»
В грамоте № 1, прославившей новгородку на века, тринадцать строк на старорусском языке. Она содержит перечень феодальных повинностей, «позёма» и «дара», в пользу некоего Фомы.
Это эпохальное открытие вызвало цепную реакцию: вскоре берестяные грамоты археологи обнаружили в Москве, Пскове, Смоленске, Старой Руссе, Твери, Торжке, а также в белорусских Витебске и Мстиславле и в украинском Звенигороде. Сегодня количество артефактов перевалило за тысячу. Около 450 из них относится к XI—XIII векам, ко времени до нашествия на Древнюю Русь войск Чингисхана. Ценность берестяных посланий в том, что они явили исследователям целый информационный пласт, который не могли дать летописные источники.
Понятие «берестяные грамоты» неотделимо от имени профессора Артемия Арциховского, так же как теория относительности — от Эйнштейна.
Он родился в 1902 году в Санкт-Петербурге в семье знаменитого ботаника Владимира Мартыновича Арциховского. В 1925-м закончил археологическое отделение факультета общественных наук Московского университета. В 1933—1936 годах руководил археологической бригадой на строительстве первой очереди Московского метрополитена. В 1938-м был консультантом на съёмках фильма «Александр Невский» Эйзенштейна.
Начав свою научную деятельность с изучения подмосковных курганов, Арциховский в дальнейшем выбирает себе новую большую историко-археологическую тему и остаётся верен ей всю жизнь — Новгород Великий. Здесь в 1932 году он основывает старейшую из существующих ныне в России постоянных ар-хеологических экспедиций. Арциховский разрабатывает особую, оптимальную методику вскрытия городского культурного слоя, исключающую элемент случайности, — раскопки широкими площадями, которые позволили сделать объектом исследований целые кварталы и усадьбы.
Для осмысления находок он первым среди коллег привлекает письменные памятники. Изучая вооружение и быт дружины X—XII веков, учёный обращается к «Слову о полку Игореве», тщательно фиксируя все упоминания одежды и её деталей: «паволокы и драгые оксамиты», «злато ожерелье», «бебрян рукав».
В берестяных же грамотах Арциховский открыл счастливое сочетание вещественных и письменных источников. Место их нахождения — столь же важный для истории параметр, как и их содержание. Грамоты дают имена безликим объектам: вместо безымянной «усадьбы знатного новгородца» мы можем говорить об «усадьбе священника художника Олисея Петровича по прозвищу Гречин».
Как материал для письма берёзовая кора, с её мягкостью, эластичностью и высокой сопротивляемостью разрушению, получила на Руси распространение не позднее первой четверти XI века. К середине XV века её заменила в обиходном употреблении бумага, ставшая сравнительно дешёвой. Что касается иных земель и эпох, то известен, например, римско-британский аналог берестяных грамот: послания на тонких деревянных табличках I—II веков, найденные при раскопках римского форта Виндоланда на севере Англии. В Индии до нашей эры писали на тонком древесном лыке.
Внешне берестяная грамота представляет собой продолговатый лист бересты, срезанный ножом с дерева и вываренный в воде для смягчения. Большинство экземпляров укладываются в рамки: 15—40 сантиметров в длину, 2—8 сантиметров в ширину. Однако лишь около четверти грамот дошли до нас в целости; остальные были брошены в огонь, затоптаны в грязь либо порваны рукой адресата, который немедленно уничтожал ненужное уже письмо во избежание прочтения его посторонними.
Буквы выдавливались, выцарапывались на бересте остриём металлического или костяного инструмента, писала, длиной 15—20 сантиметров. В основном текст выводился на внутренней, то есть обращённой к стволу, более тёмной стороне листа. И лишь изредка — на внешней, менее удобной: она шелушится, она жёстче, её свободные концы закручиваются кверху.
Ключевое свойство берестяных грамот — образность и лаконизм языка, необычайно сжатый стиль: в них максимум 20 слов, лишь в немногих свыше 50, а две самые длинные насчитывают соответственно 176 и 166 слов. Не очень-то распишешься на коре. Поэтому при анализе нет возможности опереться на контекст. А поскольку текст бывает частично оборван, идентифицировать буквы в нём крайне сложно.
«Я посылала к тебе трижды»
Почему позже XV века берестяных грамот нет? По мнению крупнейшего специалиста по древненовгородскому диалекту академика Андрея Зализняка, дело не только в появлении бумаги: «Более веская причина состоит в том, что Екатерина Великая провела осушение Новгорода, дренаж почвы практически на всей территории города. Попавшие под него органические останки полностью превратились в прах. Дренаж достигает по глубине как раз примерно XVI века. Глубже XVI века, куда он не доходит, остаются старые слои, где всё это и сохраняется. Сама сохранность этих вещей: бересты, дерева, кости — это маленькое чудо Новгорода, которое обеспечивается сыростью его земли. Она так велика, что новгородцы не строили, например, никогда подвалов. Такие предметы, как органика, сохраняются хорошо в двух случаях: если имеется абсолютная сухость, как в пещерах Мёртвого моря, или если абсолютная влажность. Все промежуточные значения влажности дают полное уничтожение органики».
Новгородская земля законсервировала до 30 тысяч берестяных посланий. Эти частные записки касаются ровно той стороны древней жизни, что всегда скрывалась официальной литературой. О ней умалчивают летописи с их рассказами о «высоком», о князьях и архиепископах, о войне и мире. Грамоты вобрали всё то, что занимало людей на уровне ежедневного существования: пища, семейные отношения, обряды при рождении или на свадьбе, судебные дела, торговые сделки, налоги, долги.
По степени воздействия на учёные умы эти кусочки берёзовой коры, с их на первый взгляд парадоксальными посылами, с фразами типа «спроси у Шильца, зачем тот пошибает чужих свиней», сравнимы с неевклидовой геометрией. Некоторые связанные с ними аспекты оказались поначалу за гранью понимания исследователей. Шоковый эффект произвели, например, письма обычных, незнатных женщин. Из этих источников явствует, что в XI—XIII веках русские женщины в основной массе своей были намного более свободны, почитаемы, социально активны, а главное, более грамотны, чем в последующие века. Впрочем, в ту пору азбуке обучались с детства все горожане. Так рухнул миф о поголовной неграмотности в домонгольский период на Руси.
Многие западные слависты приняли за подделку удивительный артефакт конца XI века — древнейшее русское любовное письмо. «Я посылала к тебе трижды. Что за зло ты против меня имеешь, что в это воскресенье ко мне не приходил? — обращается некая новгородка к избраннику сердца. — А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под людских глаз и примчался... Если же я тебя по своему неразумию задела и если ты начнёшь надо мною насмехаться, то судит (тебя) Бог и моя худость».
У формулы «моя худость» — церковные корни. Это типичное православное самоуничижение, означавшее, в сущности, просто «я».
Человекъ и человеке
С точки зрения лингвистической берестяные грамоты, пожалуй, даже ценнее, чем с исторической, событийной. Старославянский, литургический язык отнюдь не соответствовал тому живому языку, на котором реально говорили некогда на Руси. Этой же формы придерживалась связанная с религиозными сюжетами литература: переносить на пергамент лексику, звучащую в устной речи, в сфере быта, считалось в высшей степени непрестижным и низким.
Послания на бересте создавались не для вечности, а для сиюминутной надобности: «прочти и выброси». Никто себя не контролировал, никто не думал, что в сообщениях на скорую руку, эдаких аналогах нынешних эсэмэсок и электронных писем, уместна изысканность, как в тексте церковного манускрипта. Десятки слов, встречающихся в грамотах, по другим старорусским источникам неизвестны.
Кроме того, это был совершенно особый, древненовгородский диалект. Вот одна из его знаковых черт. Нормальное склонение существительных мужского рода — «стол», «дом», «человек» — имеет в исходной форме нулевое окончание. Общепринятым стандартом в XI—XII веках было окончание «ъ» («ер»), что-то типа краткого ы-образного гласного: «человекъ». В Новгороде же всегда в именительном падеже употребляли «е» в конце слова: «столе», «доме», «человеке».
Другой важнейший пример. В церковнославянском языке при склонении слов, которые содержали в основе «к», «г», «х», в дательном падеже регулярно менялась согласная, происходило чередование: «рука», но «к руце», «нога» — «к нозе». В новгородских же документах присутствует абсолютно современная форма: «к руке», «к ноге».
Берестяные грамоты поставили крест ещё на одном стереотипе. Традиционно считалось, что русский язык развивается по принципу дивергенции, то есть расхождения нескольких ветвей от общего языка-предка. Однако древненовгородский диалект необычайно отчётливо отличался от, скажем, киевского в XI—XII веках и значительно сблизился с ним же через 200—300 лет. В грамотах крайне мало церковнославянизмов по сравнению с древнерусскими летописями.
Как отмечает Андрей Зализняк, великорусский язык формировался путём сближения двух первоначально довольно далеко отстоящих друг от друга диалектов: с одной стороны северо-западного, или новгородско-псковского, с другой — центрально-восточного, или ростово-суздальско-рязанско-московского.
«Наши «руке», «ноге», «на сохе» — это прямое новгородское наследие, — пишет академик. — На территории, где мы с вами находимся, на Московской, говорили «руце», «нозе», совершенно так же как в Киеве. А если вы возьмёте украинский язык, там это прекрасно сохранилось, там будет «на руци», «на нози» — до сих пор. И ровно так же было в районе Ростова, Суздаля, Москвы. Но в этом пункте конвергенция этих двух диалектов привела к победе новгородского элемента. Заметьте, этим русский язык отличается от всех славянских: там везде будет «ц», по-украински, по-белорусски, по-польски, по-чешски, по-сербски, — решительно везде».
Добавим, что в берестяных грамотах взаимозаменялись пары букв «ъ-о», «ь-е», то есть слово «конь» могло записываться как «къне». Эти и остальные непонятные места нередко трактовались как произвольные ошибки малограмотных писцов.
Обо всём этом можно говорить бесконечно — важен любой вопрос, который берестяные послания ставят перед нами. Почему, например, свыше 90 процентов из них написано без единой ошибки? Почему помимо русского языка они фиксируют карельскую, латинскую, греческую речь и даже древнескандинавские руны? Какова максимальная точность датировки этих документов и насколько эффективен стратиграфический метод — традиционное археологическое определение слоёв, в которых залегали грамоты?
Их тайна — это тайна исчезнувших цивилизаций. Именно к ней обратился в своей «Песне о Гайавате» Генри Лонгфелло: «Из мешка он вынул краски, / Всех цветов он вынул краски / И на гладкой на бересте / Много сделал тайных знаков, / Дивных и фигур и знаков; / Все они изображали / Наши мысли, наши речи».
Георгий Степанов,
Эхо планеты, № 28, 2013