Взгляд на истоки: воинское дело славян и их окружения
"История боевых искусств: Россия и ее соседи" под редакцией Г.П. Панченко, 1997
Проблема
воинской культуры славянских народов была и считается одним из ключевых
звеньев в цепи неразгаданных тайн отечественной и мировой истории.
Парадокс состоит в том, что даже в рамках единой концепции зачастую и
превозносится до небес мастерство славянских воинов, и ставится под
сомнение боеспособность славянского войска, да и факты существования
сколько-нибудь стройной военной организации. Сведения и мнения об их
вооружении, тактике, военно-социальной структуре неоднозначны и
противоречивы.
В чем же причина неразрешимости этих проблем? Может, их и впрямь "умом не понять"?
Пожалуй
что дело не в "уме", а в методике и даже семантике подходов к их
изучению, в хронологии и географии славянской истории, в особенностях
славянского этногенеза.
Говорить
о "запаздывании славянских народов в развитии", а точнее, в "приобщении
к цивилизации" неверно. Славянство не моложе и не "старше" прочих
индоевропейских этнических групп. Просто, с одной стороны, становление
славянства и славянских этносов приняло затяжной, более
продолжительный, причем и во времени, и в пространстве, характер, чем у
их соседей; с другой стороны, встав на путь цивилизации, славяне не
вошли, подобно кельто-романским и германским народам, в мир западной
"римской" цивилизации. Одно дело - "технические" заимствования вроде
алфавита, традиций зодчества, даже живописи, ремесла, экономики и
юриспруденции, даже философских и религиозных концепций. Общая же
система ценностей и общественных взаимоотношений - причем не только в
среде людей, но и с природой, Космосом - дело совсем другое.
"Европеизация"
славян в западном, "римском" понимании затянулась не на несколько
веков, как у германцев, а на тысячелетие. Первые ее плоды на землях
Центральной Европы появляются только в XIII в., когда в "римский круг"
уже окончательно вошла Скандинавия, и только в наши дни - по-видимому!
- судьба западных славян, их цивилизационная ориентация определилась
окончательно. А что до "Трансбалкании" и Восточной Европы, то кто
знает, может быть, их ожидает еще один семивековой цикл, еще один виток
развития мирового социума, проведенный "на распутье". Но лучше
возвратиться от футурологии к истории.
Следует
сказать еще об одном комплексе причин пестроты воинских традиций
славян. Славянские племена и народы, причем именно в период этногенеза,
который для некоторых из них, возможно, не завершен и по сей день,
занимали и занимают огромные пространства от Рейна до Амура и от
Адриатики до Тихого океана. Их область расселения накладывалась и
накладывается на ареалы других, и пришлых, и автохтонных, народов,
самых различных по своему историческому опыту, традициям, расовой и
цивилизационной принадлежности.
С
большей вероятностью можно утверждать, что в Евразии нет крупных
этнокультурных общностей, с которыми славяне не контактировали и
которые не привнесли своеобразных черт в славянскую культуру. Более
того, уже на заре славянской истории возникли и развивались этносы,
традиционно находящиеся под смешанным влиянием культуры цивилизаций;
значительные славянские массивы - в Подунавье, Полабье, на Балканах,
включая и Пелопоннес-Морер, - деславянизировались и подверглись
ассимиляции, но тем не менее остались в общеславянском, Центрально- и
Восточноевропейском сообществе, оказывая свое влияние на соседей и
воспринимая его.
Огромные
по территории массивы, заселенные уже с древнейших времен, стали ареной
формирования славянских народов; славяне унаследовали и обычаи, и
генофонд своих предшественников, при этом мирно сосуществуя с анклавами
автохтонов-иллирийцев, аланов, алтайцев, угров. Но при всей пестроте,
разнообразии хозяйственно-культурных традиций, силе и характере внешних
влияний, ландшафтно-географических особенностей славянский мир на
протяжении столетий оставался единым организмом, одним из важнейших
звеньев в евразийской цепи культур и цивилизаций. Что и дает нам
возможность комплексно рассматривать воинские традиции и
военно-социальную структуру славянских народов и их непосредственных
соседей в Центральной и Восточной Европе.
Образ
воина - представителя этноса, формировавшегося в локальном
ландшафтно-географическом ареале, охарактеризовать сравнительно легко.
Фактически можно говорить о трех основных типах воинской культуры - о
"степняке", "горце" и "поморе". Всем трем, бесспорно, присуща
"воинственность" - "милитарная пассионарность", впрочем, с четко
выраженными особенностями ментально-психологического порядка. Каждый из
этих типов - вернее, их местных разновидностей - вырабатывает
собственные системы воинского воспитания, боевой подготовки, военной
организации и стратегии, тактические приемы, комплексы вооружения и
героический фольклор.
Однако
замкнутое развитие таких типов предопределяет ущербность и однобокость.
Наиболее эффективны смешанные и промежуточные типы, скажем,
"горцев-поморов" микенской и дорийской цивилизаций, а также Японии.
Тевтонский рыцарь - "помор" (кстати, орденский флот был лучшим на
Балтике) и швабский ландскнехт - "горец", дополняя друг друга, заложили
основы германской военной школы, равно эффективной против "горцев"
Швейцарии и прибалтийских "поморов". Наиболее успешные завоевательные
походы степных кочевников имели "в тылу" горы - Кавказ, Алтай,
Гиндукуш, а ядро их армий составляли внуки и правнуки горцев, да
отчасти и сами горцы.
Славянский
мир знает все три основных типа: мореходы Померании (Висло-Одерского
междуречья) и северодвинского Поморья были достойными соперниками - и
соратниками - скандинавских датских викингов; Черногория и Крайна
выстояли в вековом противоборстве с османами, а карпатская Верховина
оказалась несокрушимой преградой не только для кочевников-авар, мадьяр
и татаро-монголов, но и для шведской армии XVII в., в то время лучшей в
Европе. Ну а феномен казачества, порожденный степями Приазовья и
Причерноморья, а также, между прочим, водными путями, заслуживает
отдельного разговора. Но так или иначе, во всех названных случаях речь
идет о периферии - зачастую дальней - славянского мира и, более того,
весьма сомнительна их славянская "чистокровность". На поморах явственно
сказалось фризское (а опосредованно - и кельтское), а также "варяжское"
(здесь - северогерманское) влияние; кельто-иллирийские традиции прочно
укоренились и на Балканах (янинский албанец-"арнаут" если и отличается
от воина-черногорца, то только большей известностью), и в Карпатах
("галльские" корни в обычаях галичан подчеркивались неоднократно); еще
более очевидно аланское, выходящее еще к скифам и сарматам, и тюркское
влияние на формирование казацкой воинской культуры.
Кроме
того, все названные военно-культурные типы отличались
приспособленностью к строго заданным природно-социальным условиям и
военно-политическим задачам, пусть даже охранявшимся на протяжении
веков. Рано или поздно эти блистательные, колоритнейшие мирки настигала
неизбежная гибель, крушение военно-социальной организации: в лучшем
случае трансформация, передача, по крайней мере, части наследия
воинских традиций в арсенал нового единого сообщества, в худшем - и
куда чаще - искажение и самоосквернение в междоусобной распре (примеры
и в истории, и в современности достаточно очевидны).
Но
только ли на периферии славянского мира происходило формирование его
воинской культуры? Скорее там возникали очаги отпора внешней экспансии
- и, к сожалению, противоположное явление: очаги экспансии вовне -
области постоянной боевой готовности и постоянных военных формирований,
а в итоге - и профессиональной службы, обычно на поселенческой основе.
Несмотря на то что славянин освоился, прижился в степи и горах, на
морском побережье и островах, традиционный образ славянина, его жизни и
быта, космических представлений и суеверий, исконного хозяйства и
военного дела связан с Лесом. Но "лесовик" не случайно не был назван
рядом с "помором", "степняком" и "горцем". Коренное различие между ними
в том, что "лесовику" чужда агрессивность, инициативность в конфликте.
"Лесовик" изначально не воин, а охотник. В отличие от земледельца,
рыбака и даже скотовода охотнику-промысловику нужны огромные
пространства охотничих угодий, которыми он отгораживается от, соседей,
а его миграции принципиально отличаются от перекочевок степняка,
приобретающих в эпохи этнических сдвигов и "великих переселений" (рубеж
1 - 2-го тыс. до н. э. и II - VIII вв. н. э.) характер постоянного
набега. Да, на границах угодий "лесовиков" тоже происходят стычки
(например, с себе подобными - за сохранение и расширение этих самых
угодий), но именно периферийность их не способствует "концентрации" сил
и духовных устремлений.
С
появлением подсечного земледелия охотничья традиция эксплуатации
территорий изменяется ненамного, и славянин-земледелец остается тем же
"лесовиком", что и его предок-охотник.
Мир
"горца" замыкается окружающими родную долину хребтами, морской промысел
- арена постоянной борьбы, и право на землю под ногами коня тоже надо
отвоевывать и удержать силой; а лес - это всеобщий дом, и обычай
гостеприимства "лесовика" действует не только на его подворье, тогда
как у прочих он замыкается в стенах родовой башни или пределах
стойбища. Море и степь ассоциируются с дорогой - естественно, для
морехода и всадника; такую же дорогу образуют цепи горных долин и
перевалов. Разумеется, законы "большой дороги" там царят безвозбранно.
Ну а мнение славянской народной мудрости о "большой дороге" и тех, кто
непосредственно на ней обитает, известно: поговорка "квартира -
проходной двор" имеет длинный ряд предшественниц. Лес представляет
собой более надежную защиту, чем горы: в горах строят замки - замкнутые
оборонительные сооружения, в лесах обходятся засеками, там нет нужды в
гигантских городищах, валах и Великих стенах. Позиция "лесовика" даже
не оборонительна - его безопасность подразумевается априори, - она
открыта. Собственно, здесь и кроется причина непобедимости "лесовика":
если его не уничтожить одним ударом, что в условиях леса довольно
сложно, то "лесовик", не обремененный шаблонами военной традиции
"горца", "степняка" или "помора", перенимает манеры противника и
обращает ее против него самого. Не будет большим преувеличением
сказать, что практически вся военная история славян, и российская в
частности, иллюстрирует этот тезис. "Лесовик" (в нашем случае -
славянин) не способен к эффективным превентивным действиям в силу своей
неагрессивности, но, обращая агрессию против ее источника, он оставляет
за собой последнее слово.
Вообще,
неагрессивность "лесовиков" характерна не только для славян.
Колонизаторам Северной Америки пришлось положить немало усилий на
разжигание межплеменных войн среди ирокезских и алгонкинских племен -
земледельцев и охотников на оленей, дабы использовать ее в своих целях.
Но, вытеснив массы индейцев из лесов в прерии и способствовав тем самым
развитию культуры мустангеров и охотников на бизонов, американцы
столкнулись с проблемой "усмирения" новоявленных "степняков" -
проблемой, остававшейся для США основной в течение столетия. Только
отток индейцев в лесную зону северо-западных штатов положил ей конец.
Согласитесь, что история возникновения казачества и урегулирование
отношений его с центральными властями имеет ряд общих черт с "индейской
проблемой".
Процесс
происхождения славян при всей его сложности и разнообразии толкований
не может быть рассмотрен в нашем очерке. Но стоит заметить, что процесс
этот выглядел скорее не как расселение некой этнической группы из
локальной зоны обитания на огромных пространствах Центральной и
Восточной Европы, а как объединение, собрание ряда индоевропейских
народов и племен, отличавшихся общностью хозяйственной и общественной
жизни. Близостью еще не "специализировавшегося" языка и традиционной
культуры...
Славяне
формировались как цивилизация "лесовиков". Недаром именно белорусы,
единственный европейский народ, отделенный от соседей не горами,
водоразделами и морями, а пойменными болотами, заслуженно считается
реликтом древних славян (по Л. Н. Гумилеву). (Истины
ради уточним: "лесовик" способен "гибридизироваться" с любым из
вышеописанных воинских типов ничуть не хуже, чем сами эти типы между
собой. И тогда его миролюбивость куда-то исчезает. Например, лютичи и
бодричи как бы заняли экологическую нишу викингов как раз по угасании
основной волны викингских походов; поэтому никак нельзя принять
"традиционалистскую" точку зрения на отношения этих племен со
средневековым германским миром, по которой воинственные и жестокие
немцы ни с того ни с сего устраивают набеги на своих миролюбивых
славянских соседей. В собственно Киевской Руси элемент "ментальности
большой дороги" связан с Днепровским речным путем, который из-за своей
масштабности принципиально отличался от "речных капилляров", не
разрушающих ментальность "цивилизации лесовиков". Знакомые нам всем
хотя бы по "Слову о полку Игореве" отношения с половцами тоже не
односторонняя агрессия "степняков", а скорее взаимные
контакты-конфликты Степи и Лесостепи. Да и новгородцы, в жизни которых
лес-батюшка занимал не меньшее место, чем Волхов-река и Ильмень-озеро,
тоже отнюдь не всегда являлись "обороняющейся" стороной в конфликтах со
своими соседями - особенно с такими "лесовиками", каковыми на тот
момент были многие племена финской группы (правда, те тоже активно
приобретали "поморские" черты).
(Между
прочим, неожиданно упорное сопротивление Финляндии в "войне
незнаменитой" 1939 - 1940 гг. - типичный пример оборонительной тактики
"цивилизации лесовиков". Это - дополнительное напоминание о том, что
"лесовиками" были не только мы и что мы были не только "лесовиками"...)
Связующими
нитями славянского мира, начиная с рубежа новой эры, служили речные
пути - дешевые, надежные, безотказные и к тому же не являющиеся
доминантами общественной жизни, как "большие дороги" моря и суши. По
версии Б. А. Рыбакова, именно полоса, протянувшаяся от Балтики до
Поднепровья, путь которой шел от одерского устья через речную систему
Вислы и Буга, Припять, Верхнее и Среднее Поднепровье вплоть до порогов
и Среднерусской возвышенности, и была прародиной славян, то есть
областью непосредственного общения в ходе торговых и военных (да, было
уже и такое) экспедиций.
В
числе последних были, вероятно, и передвижения венедов, старейшей из
известных славянских народностей, с балтийского побережья на
юго-восток, в авангарде первой, готской волны Великого переселения
народов (II в.). В предшествующем столетии Луций Корнелий Тацит
свидетельствовал об идентичности военного дела венедов и германцев,
наличии обыденной и мобильной щитоносной пехоты. Мобильность пехоты,
очевидно, связывалась с существованием речного и морского флота, а
также конницы - в качестве транспортного, а не боевого средства.
Однако
пять веков спустя, в разгар завоевательных походов в Подунавье и на
Балканы, не уступавших по мощи нашествию гуннов в V в. и послуживших
ключевым этапом в процессе собирания славян и заселения ими Центральной
Европы, славянская пехота приобретает несколько иной облик. Прокопий
Кесарийский упоминает об отсутствии доспеха и небольших щитах, а в
качестве наступательного оружия - дротиках и стрелах, зачастую
отравленных (ядом могла быть и окись бронзы, из которой наконечники
стрел отливались еще в прошлом веке нашей эры). Надо ли полагать, что,
выйдя на просторы Паннонии и Фракии, став массовой, славянская пехота
утратила часть боевых навыков, присущих клановым дружинам?
"Дружина-свита"
клановых вождей ушла в прошлое вместе с родовой, кровнородственной
общиной везде, где проходили волны Великого переселения: в Поднепровье
- уже во II в., на севере несколько позднее. Родовая община с замашками
кланово-кастового строя, породившая системы элитарных воинских искусств
у самых разных народов, от кельтов до японцев, уступила место обществу
соседской (сельской) общины и "военной демократии" - всеобщего
вооружения, массового и ограниченного в плане формирования постоянного
войска-дружины.
К
слову сказать, в концепции истории докиевской Руси, положенной в основу
одного из лучших отечественных исторических романов "Русь изначальная"
Валентина Иванова, эпоха "военной демократии", разделявшая крушение
родовой общины и формирование дружинного, корпоративного строя, стянута
в одно поколение. Реально же этот "переходный процесс" растянулся на
полтысячи лет и послужил смешению праславянских племен не только в
рамках отдельных племенных союзов, но и населения Восточной и
Центральной Европы в целом. Впрочем, это уже проблемы художественной
трактовки истории. А трансформации в вооружении древних славян были
вызваны, по-видимому, не только кардинальными переменами в их военной
организации.
Большие
щиты были бесспорной принадлежностью плотного строя, возникшего еще на
заре цивилизации в противовес колесницам и лучникам "дружины-свиты" как
традиционный способ ведения боя родовой общины, сохранявшегося в
сельских, и городских ("полисных"), и в общинно-государственных, от
Египта до Рима, ее формах. Однако плотный строй ограничивал возможности
ведения ближнего рукопашного боя, вовсе исключая индивидуальный бой.
Став магистральным направлением развития военного дела, плотный
(сомкнутый) строй совершенствовался в первую очередь в слаженности
действий бойцов и их вооружении, единообразном и качественном. В
Средиземноморье появляются столь характерные для фаланги и легиона
образцы вооружения, как сарисса и пилум, ксифос и гладиус, аспис и
скутум. Высокий уровень военной организации и оружейного производства
вне государственной системы был исключен, что относится к праславянам и
к германцам "доготского" периода, т. е. III - IV вв., когда германские
наемники в Риме еще не стали массовым явлением и тем более основой
военной системы.
Рукопашный
бой в сомкнутом строю мог быть эффективным только при широком
распространении меча - массивного двухлезвийного клинка,
приспособленного для рубящих и тычково-колющих ударов; без него фаланга
пригодна в основном для защиты от метательного оружия - и прикрытия
метателей, а в стадии рукопашного боя распадается на отдельные схватки.
Распространение меча у славян связано исключительно с внешним влиянием,
и на протяжении всего средневековья меч оставался оружием элиты и
профессиональных воинов - не более 20 - 25% войска.
Перспективнее
и проще, чем совершенствовать собственную фалангу, древним славянам
было обзавестись кавалерией в качестве основной ударной силы.
Щитоносцы, не имея вооружения и организации тяжелой пехоты - гоплитов и
легионеров, могли сдержать удар конницы, но не ответить на него. Эта
функция возлагалась на легкую пехоту - стрелков и метателей - и
всадников.
Действуя
против войск римской школы, славяне вынуждены были придерживаться
строго наступательной тактики (так как встретить атаку тяжелой пехоты
славянское племенное ополчение было не в состоянии), и действовали они
в рассыпном строю, поддерживая конницу, в которой преимущество было за
многочисленными и привычными к индивидуальному бою "варварами" (в нашем
случае - славянскими воинами). Традиции индивидуального боя, в клановом
обществе достигавшие уровня искусства, поднимаясь над прикладным
назначением, в эпоху "военной демократии" не утратили своего значения,
а приобрели массовую форму, потеснив элитные клановые "священные" школы
- там, где они, конечно, сложились.
Поскольку
основой славянской военной системы были локальные действия, а не
истребление противника, "правильная" тактика, плановый захват
территории и т. д. (что характерно для постоянных армий и оправдывает
их существование), постольку и задачей воинского обучения было
выживание в бою - в поединке, групповой схватке, стычке с превосходящим
неприятелем - одиночного бойца, а затем и согласованные действия
отряда. Уступая "цивилизованным" народам в вооружении и
"профессионализме", славяне превосходили их в мастерстве скрадывания,
использования условий местности, организации разведки, засад и
внезапных нападений либо уклонения от нежелательного боя - всего того,
что обозначалось термином "скифская война".
Римляне
всегда добивались успеха, имея достаточное для взаимной поддержки
количество легкой и тяжелой пехоты (причем обученной, единообразной по
вооружению и комплекту комсостава), зная неприятеля и местность.
Преимущество "варваров" было в большей приспособляемости к условиям
ведения войны, гибкой тактике и стратегии, в которой открытый бой не
был единственным средством достижения победы. Если же учесть
неограниченные резервы всенародного войска, то неудивительно, что
методами пограничной войны древние славяне сумели провести успешную
завоевательную войну на коренных землях средиземноморской цивилизации.
Каким
же оружием пользовались славянские воины в эпоху Великого переселения
народов II - VIII вв.? Собственно, все оружие, бытовавшее в тогдашней
Европе, можно отнести к двум комплексам - европейскому, преимущественно
пехотному, формировавшемуся на основе культур гальштадта и латена, в
едином ключе с вооружением средиземноморских народов, и восточному,
почти исключительно кавалерийскому, связанному в своем развитии со
скифами, сарматами, гуннами, тюрками, мадьярами и другими кочевниками
евразийской степи. Оба названных комплекса были характерны для древних
славян, зачастую причудливо смешиваясь.
Эволюция
клинкового и вообще холодного оружия в античном Средиземноморье
побудила Европейский Восток к развитию метательного оружия. О метании
холодного оружия - копий и топоров - речь впереди, но приоритетным
оружием дальнего боя был конечно же лук. В раннем железном веке и в
эпоху Великого переселения сложносоставной лук не только возник, но и
прошел несколько этапов развития, приобретя значительные боевые
качества и гарантированный (т. е. отнюдь не максимальный) 300-метровый
бой. Реальным боевым оружием служил и аркан - действенное средство
разрушения сомкнутого строя. Практически все нововведения "варварского"
способа войны проистекали из необходимости получить преимущество перед
римской военной школой - увеличить дистанцию вступления в бой и
обеспечить легковооруженных воинов оружием, эффективным против
тяжеловооруженных.
Источник: http://www.predistoria.org/index.php?name=News&file=article&sid=381 |
