Открытие межполушарной функциональной асимметрии мозга было такой же революцией в физиологии и психологии, как открытие деления атомного ядра — в физике. Она началась, как известно, со смелой операции, в процессе которой Нобелевский лауреат Р. Сперри рассек все основные нервные связи, соединяющие полушария, у больного, страдающего эпилепсией. Разумеется, это было предпринято не в научных целях — предполагалось, что такое разъединение полушарий предотвратит распространение судорожной активности по всему мозгу и избавит пациента от больших судорожных припадков. Но выявленные после операции общие закономерности работы мозга и возникшие в связи с этим проблемы не только конкретно-научного, но и философского характера оттеснили на задний план те практические задачи и прикладные результаты, ради которых была поначалу предпринята операция. Данные, полученные Р. Сперри и ого последователями, неоднократно приводились в популярной литературе, что позволяет мне лишь вкратце напомнить основные полученные результаты. Оказалось, что левое полушарие полностью сохраняет способность к речевому общению и к манипулированию другими условными, но строго формализованными знаками. Оно хорошо понимает обращенную к нему речь, как устную, так и письменную, и дает грамматически правильные ответы. Оно свободно оперирует цифрами и математическими формулами в пределах формальной логики и ранее усвоенных правил. Но оно, в отличие от правого полушария, не различает интонации речи и модуляции голоса, нечувствительно к музыке (хотя и может выделить в звуках определенный устойчивый ритм) и плохо оправляется с распознаванием сложных образов, не поддающихся разложению на простые элементы. Так, оно не способно к идентификации изображений человеческих лиц и неформальному, эстетическому восприятию произведений искусств. Еще более впечатляет то, что правая рука, анатомически связанная с левым полушарием и функционально ему подчиненная, сохраняя способность к письму, утрачивает способность не только к спонтанному рисованию, но даже к перерисовыванию довольно простых изображений. Эта рука, на которую большинство людей привыкло преимущественно полагаться в повседневной деятельности, утрачивает умение сложить из кубиков элементарную фигуру и выбрать в соответствии с инструкцией определенный знакомый предмет из набора других привычных предметов при закрытых глазах. Зато со всеми такими заданиями легко справляется левая рука, подчиненная правому полушарию. Однако правое полушарие испытывает серьезные затруднения, когда надо назвать предмет, нащупанный левой рукой. Это полушарие понимает речь, хотя и в ограниченном объеме, но почти не способно к речепродукции и плохо справляется с аналитическими задачами( 1).
Исследования на здоровых людях с нерассеченными межполушарными связями в целом подтвердили наличие функциональной асимметрии мозга. Эти факты на первых этапах исследования привели к предположению, что левое полушарие специализировано для оперирования словесным и другим формально-знаковым материалом, а правое — для оперирования образами реальных предметов, а также для ориентирования в пространстве.
Однако тщательный анализ конкретных результатов экспериментальных исследований свидетельствует об упрощенности такого подхода. Действительно, хотя правое полушарие практически не способно к продуцированию сколько-нибудь связной речи, оно довольно хорошо понимает элементарную речь, простые грамматические конструкции.
С другой стороны, невозможно утверждать, что левое полушарие в принципе неспособно к оперированию образами, у '/з пациентов, перенесших операцию рассечения связей между полушариями, сохраняются воспоминания о сновидениях(2). Сновидения, как известно, представляют собой более или менее сложные комбинации образов, и, поскольку после такой операции человек может отчитываться только о психических процессах, связанных с функцией левого полушария, невозможно отрицать, что сновидения в данном случае формируются именно в нем. Правда, эти сновидения несколько отличаются от обычных большей простотой, незамысловатостью и однозначностью. В процессе прослушивания музыки, т. е. невербальных сигналов, иногда регистрируется активация левого полушария — правда, только у тех людей, которые неспособны к непосредственному восприятию мелодий, к «погружению» в них, а пытаются их как бы анализировать(3). Поэтическое творчество — это оперирование словами, а между тем оно сильно страдает при повреждении правого полушария(4). Таким образом, различие между функциями полушарий отнюдь не может быть сведено к различию между материалом, которым каждое из них оперирует. Значительно более продуктивно искать различия в самих способах оперирования этим материалом — безразлично: словесным или образным.
В чем же состоят особенности этих способов? Спецификой «правополушарного» мышления многие авторы считают готовность к целостному и одномоментному восприятию мира со всеми его составными элементами. С «левополушарным» мышлением связывается, напротив, способность к последовательному, ступенчатому познанию, которое носит соответственно аналитический, а не синтетический характер.
Благодаря правому полушарию как бы сам по себе складывается целостный образ мира, а левое постепенно и кропотливо собирает модель мира из отдельных, но тщательно изученных деталей.
Но можно ли считать, что способность к одномоментному «схватыванию» свойственна только правому полушарию? Некоторые исследования(5) заставляют ответить на этот вопрос отрицательно. Здоровому человеку в правое и левое поле зрения (соответственно в левое и правое полушарие) предъявляли набор простых знаков, букв или геометрических фигур, расположенных на одном кадре, и просили как можно быстрее определить, все ли знаки одинаковы или один чем-то отличается от других. В тех случаях, когда отличие действительно имело место, оно касалось только какой-то одной определенной детали знака (например, если пользоваться аналогами из русского алфавита, то среди нескольких букв «к» была одна буква «н»). Оказалось, то левое полушарие справляется с этой задачей так же быстро, как и правое. Это значит, что левое полушарие также способно к одновременной обработке поступающей информации о нескольких объектах. Однако если вместо знаков, отличающихся по одному конкретному признаку, предъявлять каждому из полушарий сложные образы, различие между которыми, при всей его очевидности, чрезвычайно трудно формализовать, правое полушарие действительно обнаруживает существенные преимущества. Так, оно значительно быстрее и лучше справляется с опознанием и идентификацией человеческих лиц и их эмоциональных выражений (6). Следовательно, целостность и одномоментность восприятия приобретают существенное значение и отличают правое полушарие от левого только при восприятии сложных объектов. Только целостное восприятие мозаики или калейдоскопической картины, в которых каждый элемент связан со многими другими, и связан не единичными и строго определенными, а множественными и в силу этой множественности «размытыми» связями,— только такое восприятие приносит то новое качество, которое отличает стратегию правополушарного мышления от стратегии левополушарного. Целостное же восприятие цепи, сложенной из сходных звеньев, ничего не добавляет к ее анализу, даже если отдельные звенья несколько отличаются от остальных.
В наиболее общем виде различие между двумя типами мышления сводится к различному, и даже прямо противоположному, способу организации контекстуальной связи между знаками — словами или образами (7). С помощью «левополушарной стратегии» любой материал (неважно: вербальный или невербальный) организуется так, что создается однозначный контекст, всеми понимаемый одинаково и необходимый для успешного общения между людьми. Отличительной же особенностью «правополушарной стратегии» является формирование многозначного контекста, который не поддается исчерпывающему объяснению в традиционной системе общения.
Поскольку понимание этого различия принципиально важно для всего дальнейшего изложения, остановимся на этом вопросе более подробно.
В природе вещей и природе человеческих отношений ничто не существует само по себе, все явления связаны друг с другом многочисленными, хотя зачастую и трудноуловимыми, связями. Но для активного взаимодействия с миром необходимо представлять все эти соотношения в виде упорядоченной и логически стройной системы. А для этого из всех бесчисленных связей между многогранными предметами и явлениями нужно целенаправленно отобрать только немногие — внутренне непротиворечивые, сущностно значимые для упорядоченного анализа. Благодаря этому создается относительно простая и «удобная в обращении» модель реальности. Такова стратегия левого полушария.
В свою очередь, особенностью пространственно-образного мышления является одновременное «схватывание» всех имеющихся связей. Это обеспечивает восприятие мира во всей полноте его многообразия и сложности. Отдельные элементы реальности, «грани» образов взаимодействуют друг с другом сразу во многих смысловых плоскостях. При этом существенно, что некоторые такие связи с точки зрения обыденного здравого смысла могут быть взаимоисключающими. В таком контексте образ (или символизирующее его слово) приобретает многозначность. Естественным примером здесь является связь образов в сновидениях. Когда мы видим сновидение, мы часто не сомневаемся в его важности и значимости и обычно целиком вовлечены в переживания, которые, как нам кажется, связаны с сюжетом сновидения. Но вот мы проснулись и еще прекрасно помним его сюжет. Мы излагаем его знакомым со всеми подробностями и с удивлением обнаруживаем, что ни у слушателей, ни даже у нас самих сюжет этот не вызывает такой заинтересованности, какую мы испытывали, пока сновидение еще длилось. При пересказе исчезло нечто очень важное, что не определяется сюжетом, и примечательно, что мы еще какое-то время переживаем это «нечто», но не в состоянии выразить его в связном рассказе. Эта несводимость образного контекста к формально-логическому и является предпосылкой к выводу о том, что образное мышление может частично или полностью протекать на неосознаваемом уровне, ибо само сознание неразрывно связано с речью.
Мозг, разумеется, функционирует как единое целое, интегрируя оба типа мышления как взаимодополняющие компоненты.
Между характером используемого материала и типом контекстуальной! связи могут наблюдаться несоответствия. Так, общеизвестно, что кинематограф оперирует зрительными образами и, казалось бы, должен адресоваться к образному мышлению. Это справедливо для подлинно художественных фильмов, являющихся произведениями искусства независимо от жанра, в котором сделан фильм: он может быть игровым, или видовым, или мультипликационным. Необходимо только, чтобы между образами фильма, его персонажами и всей фактурой устанавливались не те однозначные связи, которые определяются и исчерпываются сюжетом, а глубинные, которые сами определяют развитие характеров и сюжетов и с большим трудом поддаются словесному выражению. Иногда эти произведения кажутся перегруженными символикой, но в действительности речь идет только о множественных нитях, связывающих кинематографические образы не только (а может быть, даже и не столько) друг с другом, но и с нашими собственными воспоминаниями и ассоциациями .
Так, воспоминания героев фильма И. Бергмана «Земляничная поляна» причудливо переплетаются с реальностью, и это создает многозначность и смысловую насыщенность каждого кадра.
Однако наряду с такими произведениями в том же кинематографе встречаются и прямо противоположные. Известен «эффект Кулешова», который состоит в том, что благодаря определенной и четко логически выстроенной комбинации кадров зрителю удается внушить совершенно определенное представление о происходящем. В этих случаях из всех возможных связей сознательно выбираются только немногие, исчерпывающиеся сюжетной линией. Будучи поставлен в контекст, ограничивающий потенциальное богатство связей, образ может выражать нечто однозначное и упрощенное.
Все сказанное относится также к музыке. В тех случаях, когда осуществляется анализ музыкального произведения и слушатель стремится «разъять гармонию как труп», преобладает активность левого полушария. Когда же человек погружается в мелодию и сливается с ней, доминирует правое полушарие. Можно сказать, что по отношению к музыке наше левое полушарие ведет себя как Сальери, а правое — как Моцарт.
Многие противоречия в научной литературе связаны с тем, что авторы недостаточно адекватно используют термин «образ», понимая под ним часто любое изображение. К числу образов нередко относят схемы и графики, которые всегда строятся так, чтобы быть понятыми совершенно однозначно. Образное представление научного эксперимента также должно соответствовать правилам логики и удовлетворять требованиям однозначного понимания. Когда исследователи принимают схемы и графики за образный материал и полагают, что они адресованы правому полушарию, возникают многие недоразумения, и данные разных авторов становится трудно сопоставлять.
Обратимся теперь к слову. Наша повседневная речь, как уже говорилось, строится по законам организации однозначного контекста. В противном случае было бы невозможно никакое взаимопонимание. Еще более жестко эти принципы соблюдаются в научных и технических текстах, особенно в учебниках, где требования к строгости формулировок очень высоки. Но как только мы переходим к обсуждению сложных межличностных отношений с их довлеющим эмоциональным компонентом, возможности речи явно оказываются недостаточными, в ход идут жесты и модуляция интонаций, а сама речь становится разорванной, скомканной, с частыми повторениями. Она производит впечатление мучительных попыток сказать больше, чем это удается. (Тем не менее благодаря дополнительным невербальным способам коммуникации понимание все же часто достигается.) Литературные тексты также почти никогда не строятся по законам логического мышления. Это становится очевидно при любой попытке пересказать хорошие стихи. Магия стиха возникает за счет его многозначности, причем эффект тем выраженней, чем меньшими внешними средствами он достигается.
Конечно, огромную роль в создании художественных образов играют метафоры, сравнения, тропы.
Однако ими далеко не исчерпываются возможности создания многозначного контекста в поэзии. Образцом ее высшего достижения является стихотворение А. С,. Пушкина «Я вас любил. Любовь еще быть может...». Здесь нет традиционного для поэзии «мышления образами» — образы как таковые вообще отсутствуют. Но, как точно пишет В. Непомнящий, «невозможно решить окончательно, что говорит в этих стихах: неслыханное самоотвержение; преодолеваемая, но несдающаяся боль, обида, ревность; благородное смирение; благодарность за сильное и страстное, но минувшее переживание или горечь неоцененного и по-тому затухающего чувства»(8). Может быть, именно такая сгущенная, сконцентрированная многозначность при предельной простоте выражения и объясняет силу воздействия этих строк и их непереводимость — ни на прозу, ни на другой язык. Это та простота, за которой стоит истинное понимание мира и идеала, а ни тот, ни другой не могут быть плоским и однозначным.
И наконец, художественная проза также знает приемы нарушения обычной контекстуальной связи, введение многозначности как основной ценности. Всем хорошо знаком стиль Э. Хемингуэя. Кажется, что этот отрывочный, телеграфный стиль так хорошо поддается имитации, но это впечатление обманчиво. Сам Э. Хемингуэй говорил, что можно опускать что угодно, надо только самому твердо знать, что именно ты опускаешь,— лишь такое знание придает тексту необходимую многозначность.
Между тем в человеческом обществе, в условиях нашей цивилизации доминирует все, что связано с однозначно понимаемым словом.
Во многом такая позиция оправдана. Достижения человечества передаются следующим поколениям прежде всего в слове. Сознание, выделяющее человека из животного мира и поднимающее его на высшую ступень интеллектуального и духовного развития, также тесно связано с речью. Отсюда едва ли не инстинктивное восприятие отношений между двумя стратегиями мышления как иерархических, при которых образное мышление занимает второстепенное и подчиненное место. Но такое восприятие ошибочно. Если организация однозначного контекста необходима для взаимопонимания между людьми, анализа и закрепления знания, то организация многозначного контекста столь же необходима для целостного постижения и проникновения в суть внутренних связей между предметами и явлениями. Между тем именно такое постижение лежит в основе любого творчества, без которого был бы невозможен ни технический, ни духовный прогресс, а значит, и не было бы тех новых достижений, которые необходимо закреплять в слове. Для творческого акта действительность надо видеть во
всей ее сложности и многогранности, во всем богатстве внутренних взаимосвязей. Творческий акт — это изменение и расширение ранее сложившейся модели за счет включения в нее не учтенных в прошлом связей и отношений. Явление творческого озарения и сводится, по-видимому, к тому, что какие-то компоненты образного контекста без слишком больших потерь удается перевести на чуждый им язык сознания.
Заметим, что речь всегда идет лишь о более или менее удачном переводе, качество перевода определяется талантом творца, но и в оптимальном случае перевод не бывает исчерпывающим. Может быть, отсюда постоянная неудовлетворенность людей подлинно одаренных — и в искусстве, и в науке — результатами своего труда. Справедливо считается, что они сравнивают достигнутый результат не с уже имеющимися образцами, а с собственным исходным замыслом. Надо только отдавать себе отчет в том, что под «замыслом» понимается не логически выстроенная модель, а чувственно воспринимаемый образный контекст, который заведомо богаче воплощения.
«Мысль изреченная есть ложь» — ибо это невольный перевод с языка образов на язык слов.
Но, по счастью, тот, кто воспринимает произведение, обладает собственной способностью к построению образного контекста и может уловить за названным в слове то, что не удалось передать, и, более того, то, что автор выразил, даже не подозревая этого на сознательном уровне. Вот почему «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется», и вот почему лучшие искусствоведческие произведения представляют собой самостоятельные явления искусства, лишь отталкивающиеся от оригинала.
Характерная для восприятия произведения искусства диссоциация между очень сильным и сложным впечатлением, с одной стороны, и невозможностью целиком выразить это впечатление в словах — с другой, может породить вопрос: не являются ли основной причиной такой диссоциации просто ограниченные возможности нашей речи? Если человек сам отдает себе отчет, что его впечатления богаче того, что он может высказать, правомочно ли говорить о недостаточном осознании впечатления, произведенного сновидением, картиной, стихотворением? Может быть, следует говорить всего лишь о неумении, неспособности выразить вполне осознанное впечатление? Однако опыт искусствоведения показывает, что это не так. Когда мы знакомимся с выдающимися работами искусство- и литературоведов, посвященными крупным художественным произведениям, мы испытываем острое наслаждение неожиданного, удивленного узнавания. В хорошо, казалось бы, известном произведении мы с удивлением обнаруживаем новые грани и качества. Оно оборачивается к нам как будто неожиданной стороной. Это новое в хорошо известном должно было бы вызвать сомнение, настороженность и сопротивление. И если этого не происходит, если разбор произведения вопреки своей новизне и неожиданности оказывается для вас убедительным, то это значит, что мы уже исходно были готовы его принять, что подспудно в нас жило это знание, хотя мы и не осознавали его. Отсюда и происходит удивленное узнавание. Есть основания полагать, что убедительность для читателя новых научных теорий отчасти обусловлена теми же самыми закономерностями.
Образному мышлению свойственна гораздо меньшая упорядоченность и организованность связей между предметами и явлениями, чем мышлению логическому. Между тем для организации упорядоченных, однозначных связей необходимы большие физиологические затраты, более высокая активность мозговых систем. Вероятно, именно этим определяются различия физиологической активности полушарий мозга в процессе решения задач, требующих и не требующих творческого подхода.
В процессе решения задач, требующих творческого подхода, у творческих личностей мозг, и особенно правое полушарие, физиологически не активируется по сравнению с фоном, а активируется при решении задач, требующих хорошо усвоенных формально-логических операций, — так же как у лиц с низким и средним уровнем творческих способностей при решении задач любого типа (9). Это значит, что лицам с высокими творческими задатками не нужна дополнительная активация мозговых структур при решении творческих задач .
Нам представляется, что объяснение этого феномена возможно лишь с учетом особенностей функции право-го полушария. Если признать, что его задача — не просто оперирование образами, а создание специфического, не очень жестко организованного контекста, не требующего строгой упорядоченности информации, то для этого может быть необходим гораздо меньший уровень дополнительной физиологической активации.
Предлагаемая нами гипотеза помогает объяснять, почему у творческих личностей творческая работа часто не сопровождается чувством утомления, в отличие от работы рутинной и даже просто длительного перерыва в творческой деятельности. В то же время для людей с низкой творческой потенцией предпочтительнее выполнение любой самой скучной работы, чем решение творческих задач.
Этим людям нужны, по-видимому, большие дополнительные усилия, чтобы преодолевать сформированные в процессе обучения установки на жесткую упорядоченность и однозначность связей между предметами и явлениями. Чтобы сформировать такие установки на логическое восприятие мира, требовалась активность мозговых систем, поскольку в детстве исходные преимущества — на стороне образного мышления. Однако вся современная система образования нацелена на развитие логического мышления, на овладение способом построения однозначного контекста. Но чем больше усилий приложено в процессе воспитания для того, чтобы добиться доминирования логико-знакового мышления, тем больше усилий потребуется в дальнейшем для преодоления его ограниченности.
Вот почему феномен снижения церебральной активности при решении творческих задач встречается достаточно редко. Мы полагаем, что сочетание высокого уровня функциональной активности правого полушария с низким уровнем дополнительной неспецифической активации — отражение оптимальных условий функционирования правого полушария, когда его исходные возможности подходят к предлагаемой задаче как ключ к замку. Сочетание же выраженной церебральной физиологической активации с низкими функциональными возможностями — это отражение декомпенсации, характерной для неврозов и психосоматических заболеваний.
Основные усилия творческих людей нередко направлены на некоторое ограничение потенциальных возможностей образного мышления, его упорядочивание. Творческим людям бывает легче выдвинуть множество альтернативных идей, чем остановиться на какой-либо одной, и потому они часто охотнее обдумывают проблемы и создают заготовки, чем превращают их в законченные произведения. Именно это последнее часто требует от них максимума усилий.
Из сказанного выше у читателя может сложиться ошибочное впечатление, что мышление, материальной основой которого являются механизмы правого полушария, отражает мир пассивно, наподобие зеркала. Такой вывод в корне неверен. Мозг активен во всех своих проявлениях. Однако сама активность мозга может быть, по-видимому, весьма различной.
Мозговые системы левого полушария, осуществляющие анализ информации, ее упорядоченную организацию и выделение из всех существующих связей немногих значимых, требуют для полноценного функционирования и дополнительных физиологических затрат. Такие дополнительные затраты обеспечиваются восходящей ретикулярном формацией ствола мозга. Механизмы правого полушария при выполнении свойственной им функции целостного восприятия мира и организации многозначного контекста не нуждаются в дополнительной активации, но это не значит, что они всего лишь пассивно отражают действительность. Различие между пассивным отражением и тем, что действительно делает правое полушарие, примерно такое же, как различие между фотографией и художественным полотном. Обычная фотография, как правило, запечатлевает формальные отношения между предметами, не окрашенные личным опытом и отношением, тогда как художник, если он подлинный мастер, проникает в суть этих отношений и умеет уловить и передать на полотне те связи, которые не доступны фотографии. Многозначные связи, которыми оперирует правое полушарие, отнюдь не лежат на поверхности. Хотя они и присущи картине мира как таковой и не привносятся в действительность извне, но они нуждаются в выявлении. Например, фотография шахматной позиции отражает формальное расположение фигур, но для оценки этой позиции необходимо уловить все нюансы взаимоотношений между ними, все потенциальные возможности, скрытые в их взаиморасположении. Слабый шахматист, усвоивший только правила перемещения фигур, дает очень поверхностное описание такой позиции, а шахматист высокого класса, даже не вдаваясь в подробный анализ, выделит основные стратегические направления возможных ударов. Конечно, эти возможности содержатся в самой позиции, но нуждаются в выявлении. Можно предполагать, что правое полушарие обладает имманентной способностью к активному схватыванию этих глубоких многозначных связей, и создание образного
контекста подчиняется, вероятно, совершенно иным закономерностям, чем создание контекста однозначного.
Каковы конкретно эти закономерности, в настоящее время не известно. Невозможно даже с уверенностью утверждать, что они подчиняются определенным алгоритмам, как это установлено для «левополушарной» стратегии. Может быть, образное мышление функционирует в своей системе правил, которая с позиции обыденного сознания выглядит как отсутствие какой-либо системы. Трудность состоит в том, что единственно существующий в нашей цивилизации метод научного анализа является «левополушарным» и как таковой не соответствует объекту анализа — многозначному контексту.
Можно полагать, что стратегия правого полушария не использует механизм вероятностного прогноза. Так или иначе способность к организации многозначного контекста является, по-видимому, не в меньшей степени специфически человеческой, чем способность к речи. Более того, возможности левополушарной стратегии в их дистиллированном виде неотличимы от возможностей компьютеров и, следовательно, не могут считаться характерными только для человека.
Здесь мы подходим к очень серьезному вопросу о качественных отличиях человеческого мозга от мозга животных.
Нередко предполагается, что только функции левого полушария совершают качественный скачок в процессе становления человека, достигая у него таких форм, как речь, логическое мышление и сознание. Функциональные же возможности правого полушария нередко считаются как бы застывшими на том уровне развития, какого они достигли у высших млекопитающих. Эта точка зрения вызывает возражение прежде всего с общетеоретических и философских позиции. Конечно, существенным отличием человека является формирование левополушарного символического мышления и сознания. Но было бы ошибкой считать, что такое фундаментальное изменение функции левого полушария никак не сказывается на функциях тесно с ним связанного правого и последние остаются такими же, как и до возникновения сознания.
Существует общий принцип развития, в соответствии с которым в биологии, в частности, чем выше уровень организации функций, тем больще выражена их дифференциация и распределение между различными системами. В работе полушарий мозга этот принцип проявляется особенно ярко. Левое полушарие оказалось ответственным только за формально-логическое (понятийное) мышление и речь, которые и достигли максимального развития. Интересно, что у детей с нарушением речевых функций (дислексия) способность к пространственной организации информации представлена в той или иной степени в обоих полушариях, и предполагается, что именно это обстоятельство препятствует адекватному развитию речи.
В связи с тем, что у взрослых здоровых людей логическое мышление «закреплено» исключительно за левой половиной мозга, освобожденное от этой задачи правое полушарие получает возможность целиком посвятить себя образному мышлению, или, в нашем понимании этого термина, созданию многозначных контекстов. Тем самым обеспечиваются максимальные возможности для организации таких контекстуальных связей, и возникает свойственное только человеку художественное мышление. Для формирования Человека Гуманного эта способность не менее существенна, чем способность к речевому общению. Нет необходимости лишний раз подчеркивать, что художественное мышление, способность к созданию и восприятию произведений искусства принципиально, качественно отличается от непосредственно-чувственного восприятия мира. Именно непосредственно-чувственное восприятие мира является общим для человека и высших животных и не претерпевает существенной эволюции в процессе филогенеза. Более того, в связи с развитием понятийного мышления оно в какой-то степени редуцируется у человека, и представитель современной цивилизации уже не способен к проявлению, например, того «звериного» чутья к опасности и потенциальной угрозе, которое свойственно примитивным народам. Безусловно, непосредственное чувственное восприятие мира также является прерогативой правополушарного мышления и исходной предпосылкой к развитию мышления художественного, однако последнее представляет собой качественный скачок, отделяющий человека мыслящего от животных не в меньшей, если не в большей, степени, чем понятийное мышление. То же самое относится и к творческим способностям в целом. Творчество человека несопоставимо с теми комбинаторными возможностями, которые в сложных ситуациях обнаруживают высшие животные. И на сегодняшнем уровне знаний можно утверждать, что ядром этого неограниченного творческого потенциала является способность к организации многозначного образного контекста, к целостному схватыванию и проникновению в суть бесчисленных связей между предметами и явлениями,— способность, имманентно присущая правополушарному мышлению человека.
То обстоятельство, что с правым полушарием связаны и непосредственно-чувственное восприятие, и ориентация в пространстве, и художественное мышление, и творчество (причем все эти функции, хотя и имеют некоторые общие корни, отнюдь не совпадают друг с другом), позволяет объяснить многообразие проявлений правополушарной активности. Так, высокая координация движений, свойственная спортсменам, может быть единственным проявлением их «правополушарности» и отнюдь не обязательно сочетается с высоким творческим потенциалом в других видах деятельности. Точно так же одаренный поэт или математик далеко не всегда способен достигнуть высот в спорте или проявить чудеса в ориентации на местности. Способность к организации многозначного контекста – это высший и только человеку свойственный тип правополушарной активности.
Но было бы серьезным упрощением и грубой ошибкой предполагать, что знаково-понятийного левополушарное мышление играет в процессах творчества второстепенную и подчиненную роль. Хорошо известно, что творческий процесс включает несколько тесно связанных между собой этапов и нарушение любого из них отрицательно сказывается на конечном результате. В различных классификациях эти этапы называют по-разному, но, но существу, имеют в виду сходные процессы:
1) выделение задачи, требующей решения,
2) анализ имеющейся информации,
3) созревание решения,
4) инсайт,
5) критический анализ творческого продукта и его логическая доработка.

Только третий этап целиком является прерогативой образного мышления и протекает без участия сознания. На всех остальных этапах участие левополушарных механизмов переработки информации является обязательным. Действительно, если не определена цель и не сформулирована задача и, таким образом, творческий поиск не направлен и не сфокусирован, энтропия образного мышления превышает полезный уровень и возрастает до степени хаоса, из которого трудно извлечь что-либо продуктивное. Без исчерпывающего последовательного анализа имеющихся данных остается неясным, какой именно аспект проблемы требует нетривиального подхода, в чем сложность и противоречивость задачи, да и само образное мышление не имеет при этом достаточной «пищи» для переваривания. Дефектность этих двух первых этапов, так же как и заключительного, характерна для детского творчества. Но у детей еще не успевает созреть во всем своем потенциале и способность к образованию многозначного контекста. И симптоматично, что дети, несмотря на богатую фантазию, как правило, не способны на общественно важное творчество. Инсайт, по определению, является осознанием подспудно найденного в самых общих чертах решения. Но даже это уже, казалось бы, осознанное решение может остаться «вещью в себе», лишенной социального значения, если оно не прошло очистительного этапа критической доработки. Таким образом, творчество представляет собой взаимодействие и взаимодополнение двух типов мышления, двух способов организации контекстуальной связи, выполняющих разные функции и базирующихся на возможностях разных полушарий мозга.